Ну, что же: с Баха - так с Баха; мне было все равно с чего начинать, всю программу давно уже выучил заранее наизусть ещё летом, потому что Берта не терпела, когда играют по нотам, их она сразу же забирала и ставила на второй рояль, чтобы во время игры делать пометки карандашом.

Надо сказать, что эта ее привычка тут же делать пометки во время исполнения меня всегда немного нервировала, как бы лишала свободы исполнения, и я всегда в это время чувствовал себя "не в своей тарелке". Возможно, я и не прав: действительно, педагог обязан сразу же указывать в нотах все недостатки - но все равно, Берта, как мне казалось, делала это чересчур активно и настойчиво - хотя, спустя некоторое время, я стал уже к этому привыкать и старался, не обращая внимания, полностью углубиться в игру.

Прошло уже почти 23 года, как я закончил консерваторию у Берты Соломоновны, за это время успел сделать многое: сходил в армию, двадцать лет преподавал в музыкальном училище, работал солистом и концертмейстером в филармонии, выступал с сольными концертами, играл с оркестрами, выучил несколько сольных программ, сыграл несколько концертов в США по линии JCC, сейчас в Израиле стараюсь все время играть, выступать с концертами.
Но я заметил одну очень любопытную вещь, которая происходит достаточно часто и в совершенно разных городах: иногда после концерта ко мне подходит какая-нибудь пожилая женщина, или мужчина, сделают несколько комплиментов, о чем-нибудь поговорят, а затем спросят: "Скажите, а вы случайно не у Маранц учились?".

- Да, конечно, но почему вы так решили?

- У вас очень красиво и органично звучит рояль, а кроме того - хороший вкус.

Путешествуя по разным странам невозможно не вспомнить Австрию. Расположена в центральной засти Западной Европы и тем самым лишена морских курортов, но, тем не менее, привлекательна для посещения туристами. Настоящий кладезь духовного вдохновения путешественников по миру. Самой первой ассоциацией о стране для любого человека вальс Иогана Штрауса "Сказки Венского леса", ну и конечно Альпы.

Консерватория была ее вторым домом, куда она приходила каждый день, чтобы проживать вместе с нами свою жизнь, радоваться нашим успехам, поддерживать во всех начинаниях и обучать всем таинствам фортепианного искусства.
Мы ей всегда и во всем верили, потому что авторитет ее был незыблем, а бесспорность педагогических принципов никогда не вызывала сомнений. Ее уроки в тридцать шестом классе консерватории, на которых часто присутствовали студенты из других классов, преподаватели из училищ и просто посторонние люди, порой превращались в открытые и в высшей степени интересные мастер-классы, на которых шла речь не только о музыке, но также и о смежных видах искусств - литературе (она особенно хорошо знала произведения русских писателей, поэтов, очень любила цитировать Цветаеву и Мандельштама), живописи и, как ни странно, зарубежном кинематографе (обожала картины итальянских неореалистов - Феллини, Антониони).

...Так вот, когда играли ученики Берты, всегда был заметен их профессионализм во всем, аккуратность и чистота исполнения, замечательный вкус. Но все они были какие-то одинаковые; почти как "инкубаторские", без "своего лица", в то время, как ученики И. И. Каца заметно отличалсь друг от друга, чувствовалась индивидуальность, их интересней было слушать - несмотря на то, что в профессиональном и техническом отношении, и в исполнительском классе, так сказать, они явно уступали ученикам Берты. В чем же дело, почему так происходило, спрашивал я себя?

Стал анализировать, задумываться над этим, и пришел к неприятному выводу, возможно и неверному: Берта нас иногда... зажимала, не давала раскрыться полностью, часто даже просто давила психологически, мы очень боялись играть по-своему, жутко опасаясь ее раздраженного сопротивления, крика. Она, безусловно, всегда говорила нам правильные вещи, воспитывала идеальный вкус в исполнении, однако часто, когда мы пыталсь сыграть по-своему, так сказать, то натыкались на стену непонимания, несогласия. Хотелось выразить свое, сокровенное, но Берта... не разрешала, если это противоречило ее вкусу, музыкальному слуху, взглядам...

Я уже немного раньше упоминал о том, что самым интересным у Берты в работе с учениками в классе был практический показ на рояле. Смотреть на ее руки было просто заглядением, на то, как они мягко и нежно прикасались к клавишам, извлекали красивые, нежные и наполненные звуки. Движения пальцев были очень экономными.

Когда она играла какую-нибудь кантиленную мелодию, то всегда казалось, что ее пальцы "разговаривают", ведут мудрый разговор с самой музыкой. Мне вообще всю жизнь нравится смотреть на старческие руки у пианистов. Всегда любуюсь их красивыми движениями, которые кажутся эталонными, и удивительно "контактными" с клавиатурой. Они как бы естественно дышат, и являются зрительным продолжением самой музыки, ее содержания.

Как быстро пролетает время: не успеешь оглянуться, а прошло уже почти двадцать пять лет с тех пор, как я закончил консерваторию у Б. С. Маранц. Берты уже нет в живых около десяти лет, она умерла, чуть-чуть не дожив до своего девяностолетия.

Сколько утекло воды за это время, сколько произошло в жизни событий - но память и воспоминания о молодых годах почему-то становятся все лучше и лучше, словно листок фотобумаги в ванночке с проявителем: "проявляются" все отдельные, самые яркие моменты жизни, встречи с людьми, с друзьями, с однокурсниками, которые разъехались по всему свету, молодые годы, консерватория, общежитие, свидания, влюбленность...

И почему-то все эти воспоминания овеяны огромной грустью, печалью: к тому счастливому периоду молодости уже никогда не вернуться, бег времени неумолим, но жизнь продолжается со своими новыми заботами, своими радостями и печалями.

Мы продолжаем наши публикации работ И. И. Соллертинского.
Мы не сочли возможным и приемлемым редактировать исходный текст, полагая, что о необходимости и неизбежности в то время пассажей о "мировоззрении марксизма-ленинизма, единственного научного мировоззрения...", или о "великих заветах нашего гениального вождя товарища Сталина" читатель знает и сам, а всяческая ретушь лишит эту публикацию её ценности, как документа определённой эпохи.

Совершенно бесспорно, что никакая, самая вдохновенная музыка не может спасти оперу, если ее либретто драматически порочно. Этот тезис может быть самым решительным образом подтвержден всей историей европейского оперного театра.

Ознакомьтесь с опытом Верди, прочитайте переписку Чайковского, – и вы увидите, какое гигантское количество литературы, словесной и сюжетной руды, было ими использовано, чтобы потом из всего этого извлечь сценарий для оперы. Чтобы написать три оперы на текст Шекспира, две оперы на текст Гюго, четыре оперы на текст Шиллера, две оперы на текст Байрона, Верди переворошил гигантское количество произведений мировой драматургии.

Среди неосуществленных опер Чайковского имеются образцы почти всей мировой литературы. Тут и “Ромео” Шекспира, и пьеса Альфреда де Мюссе, тут и роман “Сен-Мар” Виньи, тут и сюжеты опер на античные темы, и многое другое.

Композитор в первую очередь ответственен за общую Драматургическую концепцию оперы.

Второе требование: не должно быть никаких побочных эпизодов, никаких второстепенных действующих лиц.

Не надо забывать, что оперное амплуа не вполне совпадает с амплуа драматического театра. В драматическом театре есть амплуа резонера, который излагает мысли автора. Стародум у Фонвизина слишком неинтересен для современного зрителя, но его просветительские тирады очень звучны и в XVIII веке звучали очень актуально.

Шиллеровский маркиз Поза также не весьма действенен, но его монологи с призывами к гуманности, терпимости, свободе звучали по-боевому. В опере же фигура резонера – это мертвое место, ибо в резонере всегда много того интеллектуализма, который в опере не может быть воплощен.