- В ТАСС! – вдруг хрипло произнёс Антон.
- Что? – от неожиданности переспросил таксист.
- В ТАСС; телеграфное агентство Советского Союза, на Парковую! – прочистив горло, повторил Антон.
– Понял, понял!.. – отозвался водитель. Антон же откинулся на спинку сиденья с чувством какой-то громадной усталости. Его вдруг охватило странное чувство, будто он теряет инициативу; его будущее, принадлежавшее ему по праву и так манившее неясным предвкушением ещё несколько часов назад, стало внезапно ускользать от него куда-то в прошлое, ни на секунду не отражаясь в настоящем. На смену знакомому ещё по спортивной юности чувству проигрыша явилось другое: чувство потери. «Нет, мы ещё повоюем!» – пробормотал он ожесточённо сам себе, рассчитываясь с таксистом.

Антон резко поднялся с кресла: надо действовать! Взглянул на часы - было что-то около шести утра; ещё не всё потеряно! Схватив букет и бутылку шампанского, он машинально, мимоходом взглянул в зеркало: н-да-а… за минувшие несколько часов букет явно сохранился лучше него ? измятый костюм, спутанные волосы, круги под глазами... Вперед!
Отпустив такси, он чуть не бегом направился по скрипучей аллее; вот обшарпанный вход в подъезд... Поднявшись на третий этаж, Антон остановился перед дверью, обитой потертым дерматином в россыпях медных шляпок гвоздей. Он попытался задержать дыхание; сердце бухало в груди неровно и часто. В квартире слышались голоса, смех. «Телевизор, наверное!» - машинально отметил он и нажал (такую знакомую!) четырехугольную пуговку звонка, отозвавшуюся за дверью мелодичным гонгом. Послышались быстрые шаги, дверь широко отпахнулась - и тотчас же на Антона с любопытством уставился розовогубый, плоховыбритый брюнет в жилетке и галстуке-бабочке.

Петербургское утро… Мало на свете художников, кто мог бы изобразить его; нет мастеров, способных замесить на палитре эту слизь из мглы, мелко моросящего дождя и тумана; нет таких, кто может небрежным жестом размазать по палитре время – ведь петербургское утро почти не имеет границ, растягиваясь (или замирая?) с шести утра до полудня… 

Маленький мальчик идёт, вздрагивая, по узкому и неровному тротуару Петроградской стороны. Он думает о том, что где-то там такой художник, конечно же, есть – ибо мальчик видит, как, смоченные дождём, опухают мрачные стены, и то здесь, то там – невидимая кисть наносит иной акварельный мазок в коричнево-серой гамме, немедленно расплывающийся по покрытым мелкой сеткой трещин-морщин, слезящимся фасадам домов. Незримый живописец творит: в старинной раме окна (где мальчик разглядел висящую под лепным потолком древнюю люстру с цепями и бронзовыми противовесами) откуда-то изнутри вдруг наносится сильный и точный мазок, мгновенно залепивший окно голубовато-белёсым исподом шторы…

- Погорячился я, наверное… - вздохнул Вэвэ, целясь вилкой в скользкий гриб на дне широкой банки. - Я был неправ? – спросил он меня, закусив.
- Почему же? – возразил я. – Между прочим, Шива является ещё и Силой, разрушающей Вселенную в конце ее существования…
- Да, конечно… - вздохнул тесть; на лице его читались явные муки совести. – Но столько водки пролить впустую… - Он покачал головой и вновь наполнил рюмки. Мы чокнулись. – Знаешь, - поморщившись и не закусывая, задумчиво сказал Вэвэ, - иногда очень трудно быть Богом…
На кухню стянулись собутыльники; обработав ссадину на голове марксиста и заклеив её пластырем, они оставили профессора почивать в покое.
– Вот что значит: марксист! – удивлённо констатировал Добужаев. – У другого бы череп вдребезги, а Уваров ссадиной да парой порезов отделался…

Мы выпили, не чокаясь. На всех внезапно накатило какое-то лирическое настроение - но оно тут же истаяло, когда уже почти дошедший до финальной своей кондиции марксист-философ Уваров начал формулировать очередной вопрос, сильно заплетающимся языком проговорив буквально следующее:
- А вот, это… Гм… Необычайно интересно, что вот слово «Бог» непрерывно фигурирует в нашем разговоре, хотя все мы, безусловно, являемся атеистами... - но здесь его речь была грубо прервана тестевым рыком:
- Ты тут за всех-то не «мыкай», материалист херов!
- Вова, а разве ты – не атеист? - после короткого молчания оторопело спросил Уваров, прекрасно помнивший, с каким пафосом именно этим словом любил называть себя Вэвэ.

Мне было приятно рассказывать; изрядно подвыпившие и насупившиеся профессора слушали меня внимательно. (Именно тогда я в первый раз подумал, что, возможно, подлинным моим призванием была бы работа воспитателя в детском саду). И лишь сильно уязвлённый марксист Уваров (видать, роль посыльного за водкой сильно щемила его самолюбие), постоянно лез с дурацкими комментариями.
- То есть, по сути, хвалёный этот ваш эпос оправдывает братоубийство; ведь так выходит? - неприятно хохотнул он, перебив меня в очередной раз. А я, господа, позволю себе заметить, не выношу неуважения - недопустимого, на мой взгляд, не только по отношению к человеку моложе вас, но и даже и к младенцу. Много позже в своей жизни именно по этой причине разошлись наши пути с одним моим другом-дирижёром; будучи лицом одной из кавказских национальностей, он довольно свободно трактовал принципы, завещанные дедами: так, «уважение к старшим» в его прочтении звучало, как «неуважение к младшим». Но это – реплика в сторону, как говорится. А на рассматриваемом отрезке моего земного существования я должен был выдать ответ распоясавшемуся марксистско-ленинскому теоретику, к чему я немедленно и приступил.

Войдя к себе в комнату (строго говоря, это была детская – и, на детском диванчике в углу, в обычное время принадлежавшем младшей сестрёнке Насте, безмятежно похрапывал выпавший на определённом этапе из обоймы какой-то тестев товарищ, так и не сумевший нагнать скорый поезд дружеской попойки). Шаткой походкой подойдя к проигрывателю, я поставил звукосниматель на пластинку Первого концерта Паганини в исполнении Виктора Третьякова – но, не успел оркестр закончить развёрнутую экспозицию, как я уже провалился в глубокий сон. Там, во сне, мой тесть сновал над облаками в огромной и устрашающей золотой колеснице, время от времени посылая на землю ужасные молнии. Порою, поймав мой взгляд, он улыбался божественной улыбкой, ласковой и ужасающей одновременно, и рокотал божественным басом: «Только по-дружески советую, не говори больше никому об этом»!.. И – видит Бог, господа! – я поведал вам об этом лишь сегодня.

- Думаю, э-э-э… - озадаченно помолчав, начал я. – Мне кажется, что хоть вы и считаете себя атеистом, но – хочется вам этого или нет – мы все, тем не менее, принадлежим Вечности, или Всемирному Разуму… Мы пьём водку в неосознанных, может быть, попытках приближения к Богу - или Абсолюту, называйте это, как хотите – и Он ненавязчиво являет вам свою сущность.
- Так вот оно что!!! – (не знаю, почему, но мои слова вдруг глубоко поразили Вэвэ. Он задумался). - Ясно, - сказал он затем. - Вот это да!.. Я думал, что Бог лишь вокруг, и потому не верил… Но Бог и внутри нас!.. То есть, формулируя иначе, Бог – во мне, и, следовательно, я есть Бог!
- Ну, да!.. – несколько сонно подтвердил я.

…После третьей рюмки ледяной водки, заедаемой обжигающе-горячим омлетом и хрумким огурчиком (огурцы, очень вкусно засоленные, с чесноком, разными листьями и корешками, тесть всегда брал у одной и той же татарки на Владимирском рынке), я смог навести резкость на телевизор. Там опять транслировали футбольный матч (позже мы выяснили, что тогда как раз проходил очередной чемпионат мира по футболу). Очертя голову, носился по полю Марадона; свистели болельщики. Настроение улучшилось, а самочувствие сделалось просто-таки отменным. Тесть-Перун наблюдал за всеми трансформациями моей души и тела с доброй и понимающей улыбкой – так, должно быть, Творец взирал на первые шаги Адама.
- Хорошо? – полувопросительно-полуутвердительно спросил он. И, не дожидаясь моего ответа, уверенно возгласил: - хорошо! – а затем, сменив интонацию на властный императив, добавил: - быстро за водкой!
Последнее, впрочем, относилось уже не ко мне, а к Уварову - приятелю со вчерашней попойки, слегка пришедшему в себя и наощупь добравшемуся до кухни.

Вернувшись, я застал следующую картину: многие, разобрав подруг, уже разъехались кто куда; два-три приятеля, выпивших несколько больше, чем требуется для утраты навыков самостоятельного перемещения в пространстве, шумно спали в гостиной и детской; Анна убирала с кухонного стола остатки пиршества. У окна на полу стояло изрядное количество пустых бутылок; беглого взгляда вполне хватало, чтобы догадаться: счёт выпитому сегодня проще вести на литры. Я, было, присел поклевать царственных объедков (недоеденную половину купленного на Владимирском рынке молочного – да, обращаю ваше внимание! – именно молочного поросёнка), когда в коридорчике промеж передней и кухней показалась устойчивая, но основательно покачивающаяся фигура тестя (фигура, замечу я в скобках, если не стройная, то уж атлетическая, по крайней мере – правда, без тошнотворной этой стайерской поджарости; скажем так: богатырская была фигура. Этакий оживший портрет бородатого Хемингуэя - который, по инерции не столь давнишней моды, украшал многие одиноко-малогабаритные спальни выпускниц гуманитарных факультетов).