Милан, март. Я дома. Наконец-то чувствую себя хозяйкой своего дома. Счастлива, что вырвалась из этой борьбы.
Хватит, устала. У меня есть дети. Не хочу больше слышать никаких разговоров о концертах, тенорах и сопрано.
Джузеппе звонит мне каждый вечер.
Ощущаю сильное нервное перенапряжение.
Луиза сдала экзамен по владению языками. Хочет поработать гидом на Миланской ярмарке.
Вхожу в ее комнату. На письменном столе лежит лист бумаги, исписанный ее рукой. Вижу начало: "Мой дорогой папа…". Дата - 9 марта 1974, то есть на другой день после моего возвращения.
Уверена, что не должна была делать этого, но пользуюсь отсутствием дочери и все же читаю, что она пишет отцу. Знаю, она обожает его. Рада, что у нее сохранилась эта прекрасная привычка посылать ему свои славные записки. Но вижу, на этот раз письмо совсем иного рода. Тайком переписываю его. Оно не нуждается в комментариях. И я не жалею, что прочитала его.

Милан, 28 марта. Сегодня, когда я сидела в гостиной, вдруг неожиданно появился Джузеппе. Первое, что я подумала, Мария, наверное, перешла границы. И очевидно настолько, что он по-настоящему вышел из себя.
Он несчастен, переживает, это заметно. Однако не говорит ни слова.
- Но что происходит? А концерты? Разве ты не должен быть в начале апреля в Колумбусе?
- Мне нездоровится, - отвечает он. - И необходимо спокойствие, чтобы петь. Ты это хорошо знаешь, Мария. Все время находиться в напряжении вредно для моего голоса. У меня совершенно расстроены нервы. Я не хочу больше ничего, хочется кончить все это.
Я умоляю его не поддаваться первому порыву чувств.
- Понимаю, что ты переживаешь, но бросить все стало бы еще хуже. Представляешь, сколько такой шаг сразу же породит неприятностей? Горлинский, Юрок, адвокаты...

Монреаль, май. Джузеппе встретил меня в аэропорту.
Вчера на концерте я все время оставалась в зале. И не подумала пойти за кулисы, значит, Мария не видела меня. Не хочу портить им вечер.
Я нахожусь здесь почти тайком.
На прием после концерта ни я, ни мой муж не пошли. Мы вернулись в нашу гостиницу, незаметно поднялись в номер. Поужинали вдвоем. Так романтичнее.
Мария узнала, что я в Монреале и, конечно, это стало самой сильной обидой, какую Джузеппе мог нанести ей. Но такой поступок в нашем стиле - мы не захотели устраивать бурные сцены. Разрешили все очень достойно, как мне кажется.
Как же в самом деле гадок этот мир, в каком мы живем, если один человек не может даже повидаться со своей женой, не обидев при этом другого человека.

Потом она увидела свои вещи на полу. Смотрит на меня в изумлении.
- Да, да, твои вещи, Мария. Я не думала, что у тебя хватит нахальства опять явиться к нам.
Она попыталась оправдаться за то, как обошлась со мной в Нью-Йорке, заявила, что виною всему нервы. Прошу прощения, сказала она. Я не ответила. Так и стояла возле этих мешков. В моем доме не должно быть больше и ноги ее.
Наконец, до нее дошло. Понял и Джузеппе.
Она взяла мешки, отнесла их в машину и велела Джузеппе отвези ее в Ментоне, на виллу с бассейном, которую одна супружеская пара, уехавшая за границу предоставила в ее распоряжение со всем обслуживающим персоналом.

Милан, октябрь 1974. Джузеппе и Мария уехали с концертами в Корею и Японию. Муж звонит, он доволен поездкой. Все идет хорошо. Насколько я могу судить, между ними полное согласие. В мое отсутствие, похоже, его дела идут лучше.
Голос Марии день ото дня становится лучше. Об этом свидетельствует записка, которую однажды вечером она сунула под дверь номера Джузеппе в токийской гостинице. Каллас пишет, что мучаясь, как всегда, бессонницей, прослушала запись последнего концерта, и очень удивилась и даже обрадовалась результатами, к каким пришла за последние два года. И Джузеппе был вполне удовлетворен, что смог доставить ей такую радость. Он не пережил бы, если хоть в малейшей мере отрицательно повлиял на ее решение возвратиться на сцену. Помогая ей вновь войти в свой мир, вернуться к своему искусству, он делал это прежде всего ради нее, чтобы после стольких печальных событий вернуть ее веру в свои возможности.

30 ноября. Джузеппе наконец-то возвращается домой. Он тоже доволен отличными результатами гастролей. В Италии его ожидают концерты в разных городах страны.
Мария без конца звонит ему из Парижа. Мы решили отключить телефон в спальне, потому что у нее вошло в привычку звонить в три часа ночи, причем без всякой нужды. Бормочет какие-то бессвязные фразы, произносит непонятные слова. Я лежу рядом с Джузеппе и не могу не слышать. Он оправдывает ее:
- Несчастная женщина. Она так одинока. Стань на ее место. Она неверно поняла мою заботу о ней. Я говорю Марии, что люблю ее и как женщину, но лишь в том смысле, что с моим темпераментом я всегда отвечаю взаимностью всем, кто любит меня.
Вместо ответа поворачиваюсь к стене. Он же, как я понимаю, обычно не огорчается, когда его будят среди ночи, уходит спать в гостиную. Отныне навсегда. Там стоят два больших дивана. Вся проблема только в одном, какой из них выбрать.

Милан, 15 марта. 8-го марта Джузеппе вернулся из Сан-Ремо. Навещает Луизу в клинике. В ее палате множество книг. Хотя боли теперь совсем не отпускают ее, она намерена заниматься, чтобы подготовиться к следующему экзамену по анатомии. Увидев отца, она просияла.
Она попросила, чтобы Джузеппе провез ее в коляске по всему коридору, где дежурят ее друзья, коллеги по университету, наши дорогие тетушки. Она хочет поздороваться с ними и поблагодарить их. Они всякий день бывают здесь. Заходят к ней в палату, говорят почти шепотом.
Луиза совсем перестала есть.
- Скажи, чего тебе хочется? - спрашиваю я.
- Мне бы хотелось конфет от "Джиджи Фаци", - сказала она как-то. Потом попросила жареную куру. Я все приношу ей. Чтобы не огорчать меня, пробует и говорит:
- Потом поем, - и взглядом просит прощения.

Милан, март. Получаю письмо от Марии из Палм Бич. Оно помечено 24 марта.
Не вскрываю. Перешлю в Париж. Уверена, что его содержание доставит мне одно только горе.
Она начала звонить моему мужу, когда еще и недели не прошло после смерти Луизы. Настаивала, чтобы он приехал и помог ей приобрести дом в Палм Бич.
Она жила во Флориде с начала марта. Онассис тогда находился в больнице в Париже. Он умирал. Каллас предпочла избежать похорон. Иначе оказалась бы в неловкой ситуации. Аристотель Онассис скончался 10 марта. Лукино Висконти ушел из жизни 17-го, двумя днями раньше моей дочери. Как тает мир вокруг нас.

Она описывает дом, плитку, ванные комнаты, фантастическую сауну, дворик, бассейн, шезлонг и кресла в саду.
Чудовищное письмо, дьявольское. Вот почему, оказывается, она выгнала меня из Нью-Йорка - хотела, видите ли, заставить меня находиться возле дочери, меня, такую скверную мать. И благодаря ей, меня теперь не будет терзать совесть до конца дней, если б моя девочка умерла вдали от матери.
Зачем они заставили меня прочитать это письмо?
Я просмотрела его несколько раз, чтобы найти хоть одно доброе слово о Луизе, но находила только подробное описание дома.

"Прости мой неровный почерк, но я пишу в удобнейшем шезлонге, у бассейна, пишу на коленях.
Теперь, возможно, почти все придет в норму,"

фельетон 

...Не так давно встретился мне в районе Сенной площади некий господин, с которым мы уж лет десять, если не больше, как не виделись. После неизбежной заминки (узнавать - не узнавать? Поздороваться? Отвернувшись, пройти мимо?) - мы всё-таки провели этот нехитрый обряд взаимного узнавания ("То-то я смотрю - лицо знакомое!" - и так далее), и заговорили. Я предложил зайти в одно из многочисленных кафе - чуть поколебавшись, он согласился.

Господин сей в былые годы преподавал теорию музыки в одном из музыкальных училищ. Разумеется, даже тогда одной зарплаты для нормального существования было маловато - но он как-то умудрялся подрабатывать: выступал с какими-то лекциями в музыкальных школах, держал "вступительное слово" перед различными концертами… В общем, как принято ныне говорить, "крутился".