"ДОН-ЖУАН" МОЦАРТА НА ИТАЛЬЯНСКОЙ СЦЕНЕ
"ФРЕЙШЮЦ" ВЕБЕРА НА СЦЕНЕ РУССКОЙ ОПЕРЫ

Продолжая публикации в рубрике "перечитывая заново", мы предлагаем вам вспомнить П. И. Чайковского - музыкального критика; в этом жанре он трудился плодотворно и успешно, однако сегодня его критическое наследие оказалось несколько подзабыто.

Каждое произведение искусства, как бы оно ни превышало художественный уровень той эпохи и того общества, в среде которого жил человек, его создавший, неизбежно должно носить на себе печать своего времени. Как бы ни был глубок и силен творческий дар художника, он в приемах своего творчества не может освободиться от тех характерных, чисто внешних особенностей формы, которые впоследствии обращаются, чрез злоупотребление ими второстепенных талантов, в рутину и наконец получают значение археологическое.

В моей партитуре («Рикорди», 1938) имеется ария Бартоло «Листка не хватает», сочиненная Пьетро Романи. Ее было принято включать в оперу вместо принадлежащей перу Россини «Я недаром доктор зоркий». Я также помню, как исполнительницы партии Розины в сцене урока музыки пели что ни попадя – подходит ария по времени или нет, уместна она или неуместна.

Теперь, к счастью, оригинальные арии восстановлены – и совершенно правильно! Ведь этот шедевр комической оперы создал все-таки Россини. Не стоит впадать в заблуждение и полагать, будто творение гения можно улучшить.

БОЛЬШОЙ БЕЗ РОСТPОПОВИЧА:
Великая опера Прокофьева еще ждет своего подлинного воплощения на московской сцене

Вторая премьера текущего сезона в Большом театре обернулась грандиозным скандалом: всемирно известный музыкант Мстислав Ростропович, музыкальный руководитель постановки оперы Прокофьева "Война и мир", разорвал контракт с театром. Откровенно некрасивая эта история на все лады обсуждалась отечественными и зарубежными СМИ, приковав в очередной раз внимание общественности к главной сцене страны, но едва ли добавив позитива к ее имиджу, и так изрядно потрепанному скандалами последних лет.

Этим-то вкратце охарактеризованном мною неувядаемо прекрасным произведением Моцарта вздумал угостить нас в минувшую субботу г. Мерелли. Признаюсь, исполнение моцартовского "Дон-Жуана" на сцене нашего Большого театра было для меня, как и для всякого ценителя этого гениального произведения, источником невыразимых страданий, ибо вряд ли приходилось когда-нибудь людям, живущим в стране образованной, присутствовать при более непозволительном глумлении над художественным созданием, представляющим предмет удивления для всего цивилизованного человечества. Какой ужас, какую глубокую скорбь почувствовал бы серьезный любитель живописи, если бы он увидел выставленную на посмешище толпы картину великого мастера, изуродованную, урезанную, подкрашенную рукой грубого маляра? А между тем, эту-то именно роль маляра в отношении к великому творению Моцарта исполняют артисты итальянской оперы, позволяющие себе, ввиду полнейшего непонимания массы, искажать наибезобразнейшим образом такую оперу, как "Дон-Жуан".

Мое решение отказаться от Фигаро ради графа подстегнула случайная опечатка. Предполагалось сначала, что Фигаро буду петь я, а графа – Итало Тахо. Но вот повсюду расклеены афиши, и напечатано в них как раз обратное! Тут-то мы с Итало сразу же, и не без удовольствия, обменялись ролями. Нам, конечно, пришлось работать как одержимым, но мы чувствовали себя гораздо приятнее в шкуре друг друга. Еще один человек, у которого буквально от сердца отлегло, был импресарио – он просто места себе не находил из-за этой ошибки, пока не выяснил, что мы в высшей степени довольны переменой декораций.

Так я стал графом. И оставался им до конца своей карьеры.

В этой сцене Моцарт вложил в уста Донны-Анны такие потрясающие звуки гордой злобы, мщения и отчаяния, которые требуют полного напряжения всех сил первоклассного таланта. В прежние годы поражала в этой сцене правдивостью исполнения г-жа Арто, с которой теперешняя исполнительница не идет ни в какое сравнение. Роль Донны-Эльвиры, весьма неблагодарная, почти комическая по назойливости, с которою эта покинутая супруга преследует свой равнодушный кумир, была по крайней мере добросовестно исполнена г-жою Синико.

Единственный исполнитель, о котором я имею возможность упомянуть с безусловной похвалой, есть г. Босси, всегда по мере сил прилагающий все ресурсы своего таланта и опытности к поручаемым ему ролям. Он и по пению, и по игре был вполне удовлетворительный Лепорелло.

Сюзанна дразнит Керубино, позволяет ему немножко за собой поухаживать, но тут приходит граф, надеясь застать хорошенькую горничную в одиночестве. Она едва успевает спрятать Керубино в большом кресле, накинув на него простыню, – ситуация тем самым невольно начинает напоминать французский фарс. Ускользая от ухаживаний графа, она норовит увести его подальше от рокового кресла. В комнату проскальзывает Дон Базилио, и граф укрывается все за тем же креслом. Сюзанне даже приходится упасть в обморок на минутку: граф чуть было не сел на спрятанного пажа.

В конце концов все, понятное дело, обнаруживается, и изумленный и разгневанный граф повелевает, чтобы Керубино отправлялся в полк и с ним – на войну. Граф едва не оказался смешон, ему нелегко сохранять любезность, принимая стайку местных красоток – их привел Фигаро, – которые, окружив своего господина, благодарят графа за снисходительность к его слугам.

Через три дня после того мне пришлось присутствовать в том же театре на представлении другого великого произведения германского искусства. В бенефис г-жи Александровой шел "Фрейшюц" Вебера. Какая поразительная разница! Я прослушал эту оперу без восторга, но и без неудовольствия.

Конечно, г-жа Александрова не имеет соловьиных свойств г-жи Патти, конечно, и г. Додонов лишен неоцененного ut г. Марини и вследствие того первые ряды кресел были пустоваты, дамы явились без тех ослепительных украшений, а кавалеры без тех изящно округленных фраков, которые почему-то считаются обязательными, когда поет труппа г. Мерелли; но зато в течение целой оперы не было сделано ни одной ошибки, даже незначительной, и каждый из наших доморощенных артистов прилагал все свои старания и силы к возможно верной и толковой передаче веберовскои оперы.

Следует оживленное и яростное препирательство: граф требует, чтобы она отперла дверь в будуар, графиня клянется, что потеряла ключ. Схватив ее за руку, он буквально тащит ее за собой из комнаты, уверяя, что отыщет, чем сломать замок.

Стоило им уйти, как Сюзанна выскальзывает из-за ширмы и выпускает Керубино. Тот уже переоделся в свое платье и теперь выпрыгивает из окна, разбив внизу пару стекол. Едва Сюзанна успевает запереться в будуаре, возвращаются граф и графиня.

Несмотря на все уверения в своей невиновности (хотя она и сознает, что вела себя не вполне подобающе), графине не удается унять супруга, и, сорвав замок, тот вламывается в будуар.

К еще большему смущению графа, дочка садовника Барбарина – вот уж поистине: что можно от такой ожидать! – обронила между прочим, что граф ее целовал и много чего наобещал. Короче говоря, графу, дабы сохранить свое достоинство, приходится отбиваться от нападок со всех сторон – прямо-таки домашний бунт!

Но он все-таки хозяин в доме, и, по обычаю, его и графиню просят благословить две супружеские пары: Марселина, хоть с некоторым опозданием, сочетается законным браком с Бартоло, а рядом с ними – счастливые Сюзанна и Фигаро. Во время небольшого шествия, живость которому придает прелестная мелодия в испанском духе, Сюзанна ухитряется сунуть графу пресловутую записку. Она скреплена булавкой: ее надо вернуть в знак того, что приглашение принято. Граф, разумеется, роняет булавку, уколов ею руку.