Распахивая перед читателем окна в мир оперы - надо сказать, выбор мой был достаточно случайным, - я неизбежно бросал ностальгические взгляды и на самого себя. Теперь, подойдя к последней главе этой книги, я улавливаю настойчивые сигналы памяти, касающиеся тех, кого не хотел бы обойти вниманием. Это композиторы, которых мне посчастливилось знать, чьи произведения я исполнял.

В их число не входят титаны оперного искусства - для этого я родился слишком поздно! - однако некоторые по праву занимают достойное место в безбрежном мире оперы. Кое с кем меня связывала очень близкая дружба, и я подробно обсуждал с ними их произведения. С другими был знаком мимолетно, но составил о них впечатление, достаточное для того, чтобы имя, упомянутое на страницах книги, обрело черты реальной личности.

Я преодолел эту трудность с первого раза. Но если бы на этом все кончилось! Я должен был повторять фразу еще и еще, чтобы почувствовать себя уверенно. В конце концов я охрип и прекратил пение. Последовала ужасная сцена: маэстро стучал кулаками по роялю и выкрикивал самые живописные ругательства. Меня так и подмывало убежать прочь, но я увидел доброе лицо его жены Мери Молинари, которая пристально наблюдала за мной в щелку приоткрытой двери - она умоляюще сложила руки, всем своим видом показывая, что надо остаться и впредь не раздражать ее супруга.

Выплеснув эмоции, Молинари становился на редкость милым человеком... Я не сомневался: его беспокоит и будущее общение с композитором, которое не сулит ничего хорошего, и то, что нам предстоит выступать не где-нибудь, а в самой "Ла Скала". Конечно же, я никуда не убежал, все обошлось, и на следующий день мы отправились в Милан, где нас радушно встретил дон Лоренцо.

Примерно в это же время я познакомился с Франко Альфано. Густая седая грива придавала ему весьма романтический вид. Он не только завершил оперу Пуччини "Турандот", выполнив неблагодарную и кропотливую работу, но и написал несколько хороших опер, вполне достойных его таланта. На мой взгляд, лучшей из них является "Воскресение" (по роману Льва Толстого). Я исполнял в ней партию Симонсона. Маэстро всячески меня подбадривал на репетициях и в итоге дал высокую оценку моей работе. Композитор редко бывает доволен вокалистом, поэтому его похвалы я вспоминаю с большой гордостью. Мне нравилась эта роль. Но самое большое волнение я испытал оттого, что пел вместе с Джузеппиной Кобелли, непревзойденной исполнительницей партии Катюши. В ее голосе звучала почти нестерпимая острота чувств.

Мими Вольф-Феррари очень привязалась к маме Джузеппине, поэтому такие встречи относились к числу самых приятных событий. Тильда и Франка называли маэстро "barbazio" ("дядей"), он же немедленно окрестил меня "novizzo" - "суженый". Разговаривал он всегда, за исключением официальных случаев, на венецианском диалекте.

На свадьбе он был свидетелем, или "testimonio", со стороны моей невесты Тильды. Однако это не помешало ему отозвать меня из нашего медового месяца для исполнения "Итальянских песен", написанных на стихи народных тосканских поэтов. Некоторые из них (для баритона) он посвятил мне, "суженому", сделав такую очаровательную надпись, обрамленную цветочками: "Эти цветы распустятся от радости - дорогому Тито..." И на другой странице: "Опять цветы для него".

Все композиторы (а их было много), с которыми меня свела судьба за время долгой карьеры, даже если сотрудничество с ними и было непродолжительным, оставили в моей памяти яркий неизгладимый след. К числу наиболее знаменитых относится Итало Монтемецци. О нем я вспоминаю с большой теплотой. Однажды Римская опера открывала сезон его спектаклем "Корабль". Мне досталась тогда самая маленькая партия - Рулевого, и я не покидал судно на протяжении всего первого акта. Едва дождавшись его окончания, я поспешил за кулисы, так что выразительную фигуру Монтемецци увидел лишь издали. Но через несколько лет, когда, как говорится, проявились мои определенные способности к вокалу, мне доверили деликатную задачу.

Мой хороший друг и наставник Пино Донати, тогда директор болонского театра "Коммунале", попросил меня спеть в опере "Любовь трех королей". Маэстро Монтемецци - он относился ко мне скорее как деловой человек и профессионал, чем как художник, - нуждался в ком-то, кто мог бы придать большую характерность роли Манфреда, опасаясь, что последний будет выглядеть несостоятельно в этой отнюдь не героической партии.

Другим композитором, чьи произведения маэстро Серафин поставил с молодыми артистами, был Эцио Карабелла. Его замечательный балет "Переверните фонарь" уже имел большой успех, когда композитор осмелился попробовать свои силы в оперной музыке. Ему принадлежит опера "Подсвечник" по одноименной комедии А. Мюссе. Это было чудесное время, нас переполняла гордость - маэстро Серафин доверил нам такие важные роли.

В "Подсвечнике" я исполнял партию хвастливого капитана Клавароша, симпатичного усача, одетого в ослепительный костюм. Карабелла от души смеялся, глядя на созданный мной образ, ему так понравилось мое исполнение, что мы подружились. Он любил обсуждать героев своих опер с актерами, особенно с певицей, исполнявшей главную женскую роль, что неудивительно: ею была мечтательная Маргерита Карозио.

- Кто вы? - спросил меня маэстро за кулисами.

- Гобби, - прошептал я в ответ, чувствуя, как моя душа разрывается между гордостью и ужасом. - Я заменяю актера, поющего Глашатая.

- Отлично. Главное, не волнуйтесь, я подам вам знак, когда настанет ваш черед, - сказал он.

В этот момент я увидел рослого мужчину, который только что покровительственно втирал в мое лицо грим. Теперь этот человек изменился до неузнаваемости. Он дрожал, крестился и целовал какие-то амулеты, перед тем как выйти на сцену. Царственное величие куда-то подевалось - передо мной находилось терзаемое страхом существо.

Умберто Джордано был не только прославленным композитором, но еще и красивым представительным мужчиной; в беседе он сразу же подавлял окружающих. Зная об этом, он усвоил определенную манеру разговора. Причем профессорский тон Джордано вовсе не делал его высокомерным. Человек редчайшего обаяния, он был закадычным другом Пьетро Масканьи. Они постоянно выручали друг друга в щекотливых ситуациях, когда надо было скрыть свои любовные похождения и не навлечь на себя гнев подозрительных супруг.

Маэстро Джордано испытывал ко мне добрые чувства и, должен признаться, проявлял немалое терпение. Я уже спел в его "Федоре" в "Ла Скала", Венеции и Риме, и мне захотелось принять участие в опере "Андре Шенье".

Из-за кулис раздалось шиканье. Я сообразил, что зрители меня видят. Надо было срочно что-то предпринять.
Медленно и с явным усилием, как и подобает старому пастуху, я поднялся и сел на скамейку. Затем большим разноцветным носовым платком подал знак Дурачку, также застигнутому врасплох, чтобы он подошел ко мне. Нарочно уронив свою трубку, я заставил мальчика ее поднять и расположиться рядом со мной на траве. Потом я прошелся вокруг, собирая остальных детей, которых теперь отправлял ко мне из-за кулис постановщик.

Короче говоря, я попытался заполнить время, передвигаясь неторопливо и плавно, в такт музыке, не переигрывая при этом, пока оркестр не закончил увертюру. Маэстро Де Фабрициис последовал моему примеру и, пренебрегая паузой для аплодисментов, раздававшихся обычно, когда смолкала музыка, сразу же перешел к первой картине. Я же продолжал выступать в необычной для себя роли мима.

Красотка явилась на следующий день, состоялось прослушивание, обернувшееся для маэстро настоящей пыткой. Убедившись, что синьорита не знает содержание "Арлезианки", Де Фабрициис предложил ей подготовиться к исполнению заглавной роли в этой опере...

Жестоко? Быть может... Но зато эффективно...

Теперь "Арлезианка" почти забыта. Однако опера Чилеа "Адриенна Лекуврер" выдержала испытание временем - и отчасти потому, что ее любили некоторые известные примадонны. Это произведение и поныне привлекает к себе подлинно талантливых вокалисток.