Его звали Фульмине. Это был одинокий рыцарь улиц моего родного Бассано. Не раз, еще ребенком, я встречал его на Понте-Веккьо или на дороге, ведущей в горы. Он декламировал стихи древних поэтов, в которых воспевались река и горные вершины. Летом он ночевал на скамейке в парке, прикрыв лицо шляпой и вытянув ноги, обутые в башмаки разного цвета. Из-под коротковатых штанов выглядывали его тощие лодыжки. Пиджак, всегда застегнутый на все пуговицы, был ему тесен, а шелковый шарфик a la belle epoque, скрепленный на шее английской булавкой, заменял ему рубашку. Пальцы Фульмине с нанизанными на них экзотическими колечками, которые он делал из фантиков, время от времени вращали бамбуковую трость. Шляпа с широкими, загнутыми кверху полями, украшенная перьями, утонченное лицо человека неопределенного возраста под ней - все это придавало ему отдаленное сходство с Дон Кихотом.

В один прекрасный день Фульмине исчез. Ему потребовалась срочная медицинская помощь, и его положили в больницу. Там он и умер - на прохладной и чистой больничной постели. Этого милого проказника оплакивал весь город.

Я рассказал о Фульмине лишь по одной простой причине: когда я впервые читал либретто "Джанни Скикки", мне вспомнился именно он. Его живые глаза, то, как он пленительно улыбался уголками рта, короткие и густые брови, взъерошенные длинные волосы, спадавшие на плечи, выразительные - в "драгоценных" украшениях - пальцы - все это всплыло в моей памяти, и я увидел его как живого. Благодаря ему я с поразительной легкостью постиг характер другого обаятельного плута, пришедшего к нам из средневековья - Джанни Скикки. Можно сказать, что мы оба пристально изучали портреты Франса Халса и кое-что позаимствовали оттуда для своего грима. Мы знали, что нам нужен тип тосканца-простолюдина, восприимчивого и лукавого, внешне смиренного, но весьма изворотливого.

Форцано хотелось, чтобы исполнители как можно больше играли на просцениуме, - он считал, что в этом случае публика полнее насладится и самой комедией, и костюмами артистов. Поэтому певцы у меня как бы прогуливались по сцене. Занавес поднимался при полной тишине, открывая задник (практически сцену), на котором изображена одна из улочек Флоренции 1299 года, освещенная мягким сентябрьским солнцем.

В центре сидит Бетто ди Синья... Бетто ди Синья неповоротлив, на нем грязные, стоптанные башмаки и старый крестьянский картуз. Он робок, но глаза у него живые, как у хорька. Его движения замедленны и неуклюжи. И хотя Бетто не выглядит старым, он сильно сутулится. Позднее мы увидим, как при разговоре он растопыривает пальцы, будто помогая себе подыскивать нужное слово. Рядом с ним стоит клетка с двумя цыплятами, в руках он держит корзину с яблоками и грушами, которую имеет обыкновение подносить Буозо Донати. Восемь утра. Бетто хочет выждать из приличия еще немного времени - сейчас еще рановато входить в дом. О том, что его богатый родственник серьезно болен, ему пока неизвестно.

Дзита, похожая на хищную птицу, старую и угрюмую, расположилась в лучшем в этой комнате кресле.
Согнувшись под бременем лет, она сидит, широко раскрыв круглые и недоверчивые глаза, тогда как менее именитые члены семьи подходят к ней, дабы засвидетельствовать свое почтение. Первым это делает Ринуччо: он целует ей руку. Остальные следуют его примеру, Марко и Чьеска громко причитают. Нелла и Герардино, который по-прежнему волочит за собой игрушечную тележку, подходят к ней последними и тут же отступают в сторону - им велено держаться подальше.

Бетто - может быть, единственный человек, искренне заботящийся о Старухе, - дает волю своей неподдельной печали, но присутствующие так грубо его одергивают, что он в испуге роняет корзину с фруктами, после чего уже не решается приблизиться к Дзите.

Забыв об усопшем и о необходимости сохранять на лице скорбную мину, родственники начинают поиски. Утратив всякий стыд, они судорожно перерывают все вверх дном. Завещание находит Ринуччо. Не долго думая, он пускается на шантаж: не даст ли тетя Дзита согласие в столь радостный день на его женитьбу с Лаурет-той, дочерью Джанни Скикки?

Все торопливо восклицают: "Да, да!", и Ринуччо выпускает завещание из рук. Однако он предусмотрительно посылает юного Герардино за Скикки и его дочерью.

Дзита осторожно развязывает тесемку, которой стянут свиток, и великодушным жестом передает обертку Симоне, прочитав на ней надпись: "Моим кузенам Дзите и Симоне..."

Шмыгая носом, Скикки смахивает скупые слезы, смягчается и просит показать ему завещание.
Я считаю, что Скикки не должен равнодушно ждать, пока Лауретта закончит арию и в зале стихнут аплодисменты. Где же тогда действие и ответная реакция на него? Разумеется, не все согласятся со мной. Так, один лондонский критик - фамилии его я называть не буду, поскольку надеюсь, что он кое-что усвоил с той поры, - сурово осудил мою игру за "мелодраматизм", так как превосходное исполнение Элизабет Воан вышибло из меня несколько сентиментальных слез в "Ковент-Гарден"...

Итак, изучив завещание, Скикки наконец понимает, как он должен действовать, но отсылает Лауретту на террасу покормить птиц: ему не хочется, чтобы она участвовала в том, что обещает стать малоприглядным маскарадом.

Однако, чувствуя, что настало время вселить в этих людей ужас перед гневом господним, он грубо возвращает родственников Буозо к реальности и предупреждает о наказании, ожидающем всех, если мошенничество обнаружится: им отрубят правую руку и вышлют из Флоренции. И тут Скикки поет превосходную фразу "Прощай, Флоренция...", исполненную такой печали и одновременно столь грозную, что родственники замирают на месте, слушая его. Затем они повторяют эту фразу с ужасом в голосе, который должен быть отчетливо выражен, поскольку позднее именно страх перед наказанием заставит их проявить сдержанность в присутствии нотариуса, хотя завещание, диктуемое плутом Скикки, лишает их права на наследство и все богатства переходят к Скикки.

Изображая Буозо, Скикки начинает с комплиментов в адрес нотариуса, называет его - "нотариус любезный". Он знает, что, льстя Аманти ди Николае, заручается поддержкой нотариуса. Впоследствии тот охотно примет его объяснение: свою подпись Скикки-Буозо не в состоянии поставить якобы из-за паралича. Родственники с преданной грустью в голосе поют: "Бедный Буозо!" - и Аманти бросает на них короткий взгляд поверх очков. (Кстати, очки были изобретены в Пизе в 1295 году, то есть за четыре года до описываемых событий, так что наш нотариус шагал в ногу со временем.)

Приняв печальное объяснение, подкрепленное слабым взмахом руки между створками полога, нотариус призывает свидетелей и спрашивает у них: "Вы убедились?" Ему вновь приходится прибегнуть к помощи своей трости, чтобы вывести Пинеллино и Гуччо из состояния прострации. Затем он принимается нараспев читать преамбулу к завещанию.

Нотариус опять усаживается за стол, но потом он вынужден беспрестанно вскакивать со своего места, пытаясь перекричать разъяренных наследников. Наконец-то до них дошло, что все самое ценное уплывает в руки Джанни Скикки. Вначале они по очереди подходили к постели "умирающего" и благодарили его за внимание и заботу. Теперь же их негодующие возгласы все больше веселят Скикки по мере того, как ценности одна за другой уходят к "...неизменному и возлюбленному другу Джанни Скикки".

Жалобным голосом он заявляет нотариусу, как бы извиняясь за свою не в меру разгорячившуюся родню, что он сам решит, кому завещать свое добро. "Синьор нотариус, я знаю, что мне надо! Записывайте все, что я диктую, - говорит он и добавляет с угрозой: - Пускай кричат, им песенку спою я..."

Разгневанное, но беспомощное семейство прекрасно понимает смысл его намека. "Прощай, Флоренция!" - эта фраза напоминает им о наказании, неминуемом в случае раскрытия их соучастия в мошенничестве.

"Как бы то ни было, они еще дети, - сказал мне Форцано. - А вы сами отказались бы от такого состояния?"
"Наверное, да", - ответил я, вспомнив о необычайно похожей ситуации, возникшей когда-то в нашей семье. Мы, пятеро детей моего отца, были любимчиками среди шести внуков деда. Когда он умер, отец находился за границей, и его братья (современные Донати) завладели наследством, взяв в сообщники слепого нотариуса, сумевшего убедить свидетелей в том, что умирающий (может быть, он к тому времени уже умер?) подтвердил завещательные отказы кивком головы.