Все мы учились понемногу...

Проба пера.

На нашем сайте уже помещена одна рецензия г-на Андрея Пичугина. Как это обычно водится, мнений по этому поводу было много - от восторга до крайнего неприятия; на прошлом нашем форуме кипела дискуссия (вот, кстати, мысль: а не выложить ли "Избранное" из старого форума в архив сайта?) Но идём дальше. Каждому, кто решился ступить на шаткую, скользкую и неуютную стезю оперного или музыкального критика, приходилось когда-то начинать. В первый раз. Перед тобой - чистый лист бумаги; прослушал спектакль или концерт? - теперь пиши! Г-н Пичугин любезно поделился с нами своим первым опытом в этой области. Вопреки ожиданиям, вышел не ком, не вяловато-заунывное причитание "присяжного критика", но - не сочтите за каламбур - абсолютно полноценный блин…
Итак: творческая лаборатория, или как мы пишем. То есть, понятно: наш классик, бард, прекрасный поэт и прозаик давно уже сформулировал: "Каждый пишет, что он слышит, каждый слышит, как он дышит; как он дышит, так и пишет, не стараясь угодить, так природа захотела, почему - не наше дело..."
Впрочем, довольно предисловий.

Так… Рецензия… Интересно, что в них обычно пишут? Наверное, разные гадости про исполнителей. Ну так вот, Герман "си" в первом действии таки взял. Правда, с некоторой задержкой, но взял. У него это получилось примерно так: "Она мойййййею будет, она моййййййййййейейею будет, моЙЙЙЙЙЙЙЙЙЙЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕ! Моею! Иль умру!!!" - и он убегает на своих кривых тонких ножках, переваливаясь с боку на бок из-за огромного живота.

Спектакль начался вовремя. Огромная люстра, сиявшая над партером, медленно погасла, как погасли и боковые светильники. Театр погрузился в темноту. Лучи прожекторов выхватили в огромной оркестровой яме небольшую фигуру усталого, засыпающего на ходу седого человека. С усилием он взобрался на возвышение и пожал руку обоим музыкантам, сидящим за пультом первых скрипок. Затем он показал вступление, и кларнет с фаготом начали своё печальное повествование. Человека за пультом звали Марк Фридрихович Эрмлер. Это была уже Бог весть какая "Пиковая" на его счету, и он привычными движениями довёл оркестр до кульминации и выбросил апофеоз любви Лизы и Германа в зал, который ответил ему довольными аплодисментами. Затем раздвинулся занавес, и зрителям верхних ярусов представился истёртый пол Летнего сада, на котором несколько детей бальзаковского возраста совершали бессмысленные манипуляции с яблоком. Вот уже отпели кормилицы, и в углу сада появились всем такие привычные, но всегда ожидаемые комментаторы происходящего на сцене - бодрый, практичный Чекалинский и удручённо-ироничный Сурин. Чекалинского пел хороший тенор Кудряшов, неплохо продумавший свою партию - вообще, вполне уверенный в себе человек, знающий свои цену и место. Не то было с Суриным - амбиции певца Гужова, облысевшего к 30-ти годам, явно не укладывались в рамки "моржовой" роли. Он пел вяло и глухо, всем своим видом демонстрируя незначительность свой партии.

Появление Германа принесло некоторую разрядку. Закутанный в черный плащ, тенор Кузнецов казался пришельцем с планеты карапузов-переростков. Огромный живот и тонкие рахитичные ноги не отвлекали внимания от его круглого, обвисшего лица. Он открыл рот и… о счастье! Герман оказался распет с начала оперы. Такое с Львом Леонтьевичем у меня впервые. Что же, приготовимся к сюрпризам.
К Герману подходит Томский - Павел Черных. Молодой певец судорожно пытается принести жизнь в спектакль. Он играет за себя, за Германа, за хор, за дирижёра - но, увы! - его старания бесплодны. Аудитория взирает на певца, как на пьянчугу с карнавала, влезшего в богадельню для парализованных. Все нетерпеливо ждут появления главного украшения вечера.
И вот, наконец - она! Под руку с бледной и трясущейся отвратительной старухой появляется создание небесных размеров. Оно напоминает большую тучу, плывущую рядом со старой графиней. Однако что-то отдаляет её от образа Лизы. В чем дело? Зал шокирован; никто не понимает, что случилось. Зонтик в руке, на голове Лизина причёска, сбоку старуха. В чём же дело? Наконец, прокатывается вздох облегчения; все узнают это платье. Да, это именно в нём певица блистает в опере "Тоска"; вот оно в чём дело. Народная артистка СССР, лауреат государственных премий России и Республики Грузия Маквала Филимоновна Касрашвили просто не влезла ни в одно из Лизиных платьев.
Актрисы продолжают дефилировать по сцене, не замечая мечущегося на усталых ногах Германа и вальяжно спокойного, незаметно появившегося на сцене Елецкого, партию которого исполняет уверенный в своих величии и несравненности Андрей Григорьев, последний ученик Шпиллер. По голосу он напоминает плохо перемешанный коктейль Лисициана с Мазуроком, однако ведет свою партию ровно, лишь квакая на переходных нотах.

Итак, завязка положена, дирижёр давно уже дремлет на стуле в оркестровой яме, бездумно, но ритмично помахивая палочкой. Проходит баллада Томского, с несколькими блестяще взятыми верхними нотами. Пора начинать хор грозы, но хор спит вместе с дирижером, и вступает только на третьем такте, и то вразнобой. Герман поёт ариозо и берёт "си". Занавес закрывается под аплодисменты, начавшиеся, как всегда, не в момент окончания музыки, а в момент первого движения занавеса.

Вторая картина проходит "под знаком" Маквалы Филимоновны. Это действительно шедевр. Мизансцены, сделанные с ней самим Баратовым, искусное сокрытие незвучащих нот, прекрасное понимание роли. Однако, когда Лиза выходит на балкон, по залу пробегает шепоток ужаса: "Конструкция не выдержит…". Полина, тяжелая Татьяна Ерастова, отрабатывает роль. Всё звучит, всё на месте, но ску-у-у-чно… Хочется в сад и мороженого. Ария Лизы… О, небесные звуки, произнесенные с нежнейшим грузинским акцентом. Так хочется, чтобы эта женщина никогда не знала ничего плохого, чтобы ни один Герман не испортил её жизнь, чтобы ни от кого она не ведала зла. Но надежды напрасны; он уже здесь. Смиренная просьба, извергнутая из глубины его души, является страшной угрозой для Лизы. Силой, именно силой он овладевает ею. Откуда в этом жирном старике столько власти над бедной женщиной?! Нет, это не в нём, он - ничто. Мы читаем всё это только в ней, в её реакции на пустые слова пожилого тенора. Вот пришла графиня, опять ушла, опять Герман со своими просьбами, надеждами, угрозами. О, страшный человек, она не хочет его, но она не может не отдаться ему. Вот уже опять в оркестре тема любви, которую покрывает истошный крик Лизы "Я твоя!". Они сходятся. Он - выпятив живот, она - выставив вперед грудь. Они входят в пазы фигур друг друга и сливаются в одно целое, большое, жирное, страшное. Закрывается занавес. Зажигается свет.

В третьей картине ничего нового, всё идет своим путём. В пасторали одна из веток, втыкающихся в сцену, застревает - и лишь соединённые усилия пастушка и пастушки позволяют вытащить её. Любовь, спрягай ты их.

Четвертая картина. На каминной полке начинают бить часы, но такое впечатление, что в треугольнике [это такой ударный инструмент, изображающий здесь бой часов. - прим. ред.] застряла кошка. Герман испуганно пятится. Борисова - графиня. Артистка слишком разыгралась когда-то в партии Шинкарки, и перед нами уже не властная графиня, но старая и глупая кривляющаяся кокетка. Она чуть ли не заигрывает с Германом, пока ей не надоедает это занятие, и она не выкидывает руку вверх, дабы удалить его из своих покоев. И тут же опускается обратно на кресло, напуганная, напуганная сильно, напуганная до смерти одним только видом Германова пистолета. Он берет её за руку. Она аккуратно, опираясь на другую руку, опускается на пол и замирает в естественной позе. Что может быть глупей? Плохо, плохо, не вышло, ничего не вышло. Герман растерян. Он не знает, он ничего не знает. Дирижёр ничего не знает. Оркестр ничего не знает. Из зрителей знают лишь немногие, но не скажут. Знает Лиза. Но ей нельзя, она - внучка, она должна плакать. И она плачет. Герман, не дождавшись ничего, убегает - теперь он должен сам получить ответ на все остро поставленные перед ним вопросы.

В казарме Герман без парика. Душераздирающее зрелище.

Сцена у канавки. Касрашвили шедевральна. Умирая, она роняет муфту, идёт к канавке, и видно, как она туда падает. (Бедняжка! По такой погоде стопроцентно головой об лёд).

Финал испорчен забавным эксцессом. Герман стреляется из пистолета в живот, пистолет падает у него из рук в отворот сапога. Герман вместо того, чтобы умереть, энергично пытается вытащить его оттуда. Финальный хор. Занавес.

Долгие аплодисменты и вызовы Маквалы Филимоновны. Весь театр кричит "БравА", когда она одна, и "БравИ", когда она с Германом. Такое в Большом слышу впервые.

Уф… Закончил.

© Андрей Пичугин, 16 апреля 2001.