ОЛЕНЕВОДЧЕСКАЯ КОРРИДА

ОЛЕНЕВОДЧЕСКАЯ КОРРИДА,
ИЛИ
КАК НАДО ПЕТЬ, НО НЕ НЕЛЬЗЯ СТАВИТЬ "КАРМЕН"

"Я ехала домой, душа была полна"… То есть, ехал я вовсе даже не домой, но в очаровательный город Цюрих. Душа, действительно, была полна: ожиданий, предчувствий - как-никак, премьера оперы "Кармен"! И, хотя опера эта моей горячей любовью никогда не пользовалась, слова Петра Ильича Чайковского (не путать с другим Ильичом! Чайковский - это второе "наше всё" после Пушкина) оказались пророческими: ещё в 1880 году он метко заметил, что "скоро эта опера станет одной из популярнейших в мире". М-да.

Что вам сказать, дамы и господа? В буклете к премьере не было, практически, ни одной фотографии (обычно подобные издания напичканы эффектными фото, сделанными во время dress-rehearsals - или, говоря проще, репетиций в костюмах). Меня это слегка насторожило; но ещё больше напрягло другое - а именно, фразочка в программке, что режиссёр Петер Муссбах "сделал новую постановку "Кармен" безо всяких этнических, исторических или географических "привязок"; его интерес концентрируется исключительно на личных отношениях героев..." - у-у-у! Знакомо, не правда ли? Вот и я приуныл: позже оказалось, не зря.

Однако, ближе к делу. Публике, явившейся в театр, был явлен рисованный занавес: он изображал такие, знаете, трейлеры: прицепные автомобильные вагончики-квартиры, сбитые в кучку (как в каком-либо кемпинге) - но, почему-то, все наполовину затопленные высокой мутной водой. В этом паводке тут и там густо торчат деревянные столбы с электрическими проводами; где-то вдалеке виднеются то ли плетни, то ли заборы. Такая вот картина "Приплыли", одним словом - но работы, увы, не Репина, а лично мне неизвестного оформителя со смешным именем Эрих Вондер (по-английски "Wonder" означает "чудо; нечто удивительное, неожиданное").

В положенный час публика исправно заполнила театр, и ей было явлено новое чудо - на сей раз, в виде красноносого и самодовольного мужичка, взгромоздившегося на дирижёрский подиум. Дольше, чем того требуют приличия, пораскланивавшись, он повернулся к оркестру и "урезал" увертюру. "М-да, не Мелик-Пашаев", подумал я после первых же тактов. После нескольких десятков тактов стало ясно, что с таким, с позволения сказать, дирижёром, Александр Шамильевич даже в одном поле лютики бы собирать наотрез отказался. Забегая вперёд, скажу, что Мишель Плассон (именно так звали это чудо) является типичным представителем легиона скверно обученных французских музыкантов, которые считают себя наиболее искушёнными во французской музыке (а также во всей мировой музыке вообще) только в силу своей национальности. Он громко шипел на музыкантов (на струнных, например, которые проводили "тему Тореадора" в увертюре, требуя piano - но при этом почему-то совершенно не обращал внимания на духовиков, "шпаривших" аккомпанемент с неприличной громкостью, и т.д.) - короче, "разноцветные бантики" у него успешно подменяли чувство формы, пропорции и стиля.

…Но вот занавес поднялся: и в мрачной полутьме на сцене - тот же кемпинг, те же вагончики - но уже затопленные под самые крыши. А на воде… лежат группы людей. "Господи, - думаю, - это как же они на водной глади лежать умудряются?!" Потом рассмотрел: оказывается, это… лёд! Замёрзло всё! А в крыше некоторых вагончиков - какие-то дикие пробоины. Потом, смотрю: в эти проломы народ спускается; там лесенки под сцену остроумно устроены. Ну, я и прикинул по ходу спектакля (текст оперы остался неизменным): если это - площадь в Севилье (как это без обиняков указано в партитуре и либретто), то, по всей вероятности, произошла ядерная война, и наступила глобальная экологическая катастрофа, "ядерная зима" - ведь, вон как глубоко всё промёрзло; и это - в Испании! Ведь если бы речь не шла о глобальной катастрофе, то уж наверняка всякие ЮНЕСКО, ООН или МЧС людей-то спасли! Но тут - иная мысль: где же они табак-то в условиях ледникового периода берут? Исходя из либретто, а также судя по взорам и "изображению внимания" хористов, в левой кулисе у них - табачная фабрика. А чтобы у нас не возникло ни малейшего сомнения, добрая половина хористов… что? - Правильно! - вовсю курят на сцене (это ведь такой новый, неизбитый и оригинальный приём в "Кармен", не правда ли?)

Микаэла - это единственный персонаж в опере, которому повезло с "лица необщим выраженьем": милостивой волей суровой женщины Андреа Шмидт-Футтерер (не без тонкой издевки обозначенной в программке "художником по костюмам"), Елена Прокина, исполнявшая партию Микаэлы, была наряжена в голубую шерстяную юбку, голубые же кеды и джинсовую куртку. Все (подчёркиваю - ВСЕ!) остальные участники спектакля были обряжены в чёрные кожаные штаны, куртки, плащи и картузы. Бедное освещение сцены осуществлялось только сбоку и иногда - сверху ("чудо света" обеспечивал некий Франц Петер Давид), и понять в этой вечной тьме, как говаривал незабвенный М. С. Горбачёв, кто есть ху, практически не представлялось возможным. Полная Севилья, одним словом - картина, как выяснилась позже, практически неотличимая ни от Лильяс-Пастья, ни от горного лагеря контрабандистов. В антрактах перед вторым и третьим актами на полутёмной сцене вдруг появлялась пара очень симпатичных дворняг (или овчарок - в темноте было не разглядеть). Первый раз зал встретил их дружным хохотом: уж больно понравилось публике желание режиссёра воплотить все самые идиотские и нелепые приёмы так называемой "современной режиссуры", ставшие уже ходульными штампами. Тем более, шавки были очень милы: одна из них, приветливо виляя хвостом, постоянно засовывала свою морду в будку к суфлёру. Но, когда ни в чём не виноватые собаченции появились на сцене во второй раз, их приветствовало гробовое молчание: даже самый смешной анекдот два раза подряд за вечер не рассказывают.

Ещё на сцене была… э-э-э… Спецфиговина какая-то; исполинских размеров башня - не башня, а некая конструкция в виде гранёного цилиндра, снабжённая металлическими трапами-лестницами на каждой из граней. Она отдалённо напоминала резервуар для нефтепродуктов - или энергоблок ядерной электростанции; трудно сказать. Время от времени это сооружение, вне всякой необходимости, логики или очевидного смысла перекатывалась по сцене: то туда, то сюда. В сцене с Эскамильо ("Votre toast, je peux vous le rendre") весь хор, невидимый зрителю, прячется на этажах этого нелепого сооружения. Эскамильо же, как ошпаренный, вылетает из-за башни, чтобы спеть первый куплет арии. В руке у него не бокал, не шпага и не кинжал, но… веер, которым он вдруг начинает томно обмахиваться. Вот такой вот, г-хм, "нетрадиционный" тореро получается. Кармен-то всё в своё пальтишко жмётся (лёд ведь вокруг!) - а горячий этакий гишпанский парень знай себе веерочком помахивает. Да, ещё во время исполнения им арии из дырки во льду время от времени, неритмично и нерегулярно, вылетают вдруг снопы пламени. После первого куплета Эскамильо вновь проворно улепётывает за башенку, а на второй куплет опять выбегает трусцой. В общем, ни минуты покоя. Жозе, правда, тоже в этой постановке прикольным парнем выходит: когда Кармен поёт: "Nous danserons la Seguedillie en buvant du Manzanilla", то сама сидит неподвижно, кутаясь в свой кожаный салоп: мерзлота ведь вокруг! Зато Жозе - видимо, чтобы согреться - вдруг начинает скакать, откалывая нелепыя па а-ля заполярный ансамбль фламенко имени Розы Люксембург. Но искромётный юмор Жозе на этом не заканчивается: незадолго до известной арии с цветком (а я, подивившись - где они в тундре цветы нашли? - запомнил, что цветок он в карман своей кожанки положил) Жозе фуфайку снимает. "Ладно, - думаю. Может, он его, цветок этот, в карман штанов переложил - чтобы он там надёжнее, как говорится, sa douce odeur хранил". В конце концов, у Бизе ведь ясно написано: после фразы: "Je le veux, Carmen, tu m'entendras!" дон Жозе "Il va chercher dans sa veste d'uniforme la fleur que Carmen lui a jetée". Ха! А вот и не угадали: именно в этом месте дон Жозе… скидывает рубаху и остаётся голым по пояс - и в таком вот неглиже (морж он, наверное; в кружке закаливания детские годы провёл) поёт свою арию…

Ну, по законам драматургии - теперь о хорошем. А хорошим, даже превосходным, друзья мои, был в этом спектакле вокал. Более того: я никогда не слышал настолько совершенно подобранный состав, в котором вообще не было "слабых мест". Начиная с Данкайро (Петер Кальман) и Моралеса (Валерий Мурга - кстати, выпускник Киевской консерватории, работающий в Цюрихе по контракту), Мерседес и Фраскиты (Ирене Фридли и Мартина Янкова), до главных героев - все пели превосходно. Лючана Д'Интино - это лучшее меццо-сопрано, что только мне доводилось в жизни слышать "живьём" (да и получше многих записей, ей-Богу). Сильный, тёмный, "тембристый" и эмоциональный, идеально выровненный во всех регистрах голос, буквально "одинаковый" сверху до низу: ни тебе вульгарных "вываливаний" низов "а-ля Образцова" (дурной "маячок", кстати, для многих сегодняшних русских меццо); ни взвизгиваний наверху вроде той же Образцовой или Бородиной… Послушав Лючану, понимаешь, как надо "остерегаться подделок"…

Микеле Пертузи - замечательный итальянский баритон, которому великолепно удаются и партии репертуара бельканто, и - особенно - роли в итальянских комических операх, великолепно спел Эскамильо. Ещё мне крупно повезло, что объявленный на партию дона Жозе Нил Шикофф был заменён: как объявил перед началом спектакля директор театра Александр Перейра, Шикофф "болел много" и явился на репетиции непозволительно поздно - посему с премьеры был снят. Я об этом вовсе не пожалел, ибо тенор Джулиан Гэвин (Julian Gavin, австралиец по происхождению) показал себя солистом с голосом необычайной наполненности, подлинным "спинто", легко идущим наверх всей массой голоса, на манер Франко Корелли; блестяще владеющим mezzo voce и piano. И ария (как не старался там поднагадить дирижёр Плассон, болтаясь в темпах, что цветок в проруби), и финальная сцена были проведены Гэвином с такой эмоциональной наполненностью, с таким мастерством… Крикуны типа Пьявко рядом просто отдыхают, а от "хрестоматийных" примеров (вроде Дель Монако)Гэвина отличает именно "прожитие" роли, а не повод для показа "стррррасти" и голоса...

На спектакле, дамы и господа, мне порой приходилось не на шутку напрягаться, чтобы не кинуться в освирепелом остервенении прочь из ложи на поиски этого голубокожего режиссёра, придавить его голыми руками, и прокричать затем: "Vous pouvez m'arr?ter… c'est moi qui l'ai tuée!", но стараться воспринимать всё происходившее с юмором. Можно относиться с жалостью к недо-профессионалу; можно сочувственно отнестись к неудаче. Но "художник", кладущий кучку кала перед полотном великого мастера прошлого, или больной, плещущий на "Данаю" кислотой из бутылки, не могут у меня вызвать иных чувств, кроме омерзения.

"Принимаясь за работу, художник ставит себе определённую задачу. Он подбирает героев, время и место… а затем находит те особые обстоятельства, которые позволят действию развиваться естественно, то есть безо всякого насилия над материалом, развиваться естественно и логично из сочетания и взаимодействия пущенных им в ход сил. Мир, ради этого созданный, может быть совершенно нереальным - например, мир Кафки или Гоголя - но есть одно непременное условие, которое мы вправе от него требовать: пока он существует, этот мир должен вызывать доверие у читателя или у зрителя", - так писал Владимир Набоков.

Художник - это, простите меня, в данном случае всё-таки Жорж Бизе и его либреттисты. Режиссёр в опере - это некий медиум, проводник между идеями, воплощёнными композитором и либреттистом в партитуре, и публикой. Ах, "совсем свои" идеи? - милый; садись, пиши либретто и музыку (на худой конец, закажи композитору-единомышленнику); зачем же осквернять могилы? Если бы Бизе писал оперу про Амундсена - тогда другое дело. Но он, смею предположить, и либретто другое взял бы тогда. Я вам скажу, что у эвенков и якутов принято даже свою жену в знак гостеприимства гостю на ночь предлагать; так что они вряд ли поняли бы суть всей драмы. Но наш герой решает учинить Севилью во льдах. Герои оперы - что твои челюскинцы, страдают от холода, кутаясь в пальто (что не мешает Мерседес и Фраските выходить на сцену в колготках и кожаном underwear на манер героинь каких-то порнофильмов). Почему вот только в столь сложных ледовых условиях режиссёрушко не переименовал Мерседес в, скажем, AUDI All Road Quattro, остаётся только догадываться. Надо думать, испанцы тоже положительно отнесутся к идеям нашего творца - и коррида на ледовых аренах, с прикреплёнными к копытам быка коньками, видимо, не за горами… Одно можно сказать с полной уверенностью: благодаря таким вот, "приближающим к современности" классическую оперу горе-постановщикам человек, никогда не видевший оперы "Кармен" и плохо представляющий сюжет в деталях, ушёл бы из театра в тягостном недоумении - и вряд ли вообще когда-нибудь захотел туда вернуться…

…По окончании премьеры все солисты имели триумфальный приём; дирижёр, хоть и делал на свой французский манер реверансы, обласкан публикой не был: слишком уж много пакостил солистам в ариях, стараясь "натянуть одеяло на себя" - а просвещённая публика этого не прощает. Горячо аплодируя солистам, я мучительно раздумывал: начнут ли меня лупить ридикюлями по голове очень, на первый взгляд, консервативные старушки - мои соседки по ложе, когда на сцену явится режиссёр и я закричу: "Бу-у-у-у"? Но вот на сцену вышло и это недоразумение… Господа, свидетелем такого явления в опере я стал впервые. Вы когда-нибудь слышали, например, рёв стадиона Уэмбли, что мгновенно вздымается могучей волной после гола англичан в ворота германцев?! Весь зал, в едином порыве, так заорал: "Бу-у!", что, казалось, упадёт люстра. Самое главное, что мои соседки - "консервативные пожилые дамы" - вместе со всеми завизжали своими срывающимися голосочками: "Бу!", да ещё с таким энтузиазмом перевешиваясь через ограждение ложи, что рассказ Даниила Хармса "Вываливающиеся старухи" лишь только каким-то чудом не стал явью. Счастливыми широкими улыбками сияли солисты: наконец-то их тиран-мучитель получил по заслугам!

Впрочем, сам женоподобный режиссёр был тоже очень доволен: он получил скандал, следовательно - рекламу. И теперь спокойно поедет, простите, гадить в другом месте. Вот подождите: сейчас Большой театр станет ещё более "прогрессивным", и этот творец приедет и в Москву…

.