НАСТОЯЩЕЕ И БУДУЩЕЕ#4

Года два-три назад один журнал провел опрос. Примерно двум десяткам композиторов из числа современников Мессиана было предложено ответить, действительно ли он талантлив. Это мне напоминает о том, что происходило лет тридцать назад в зале Гаво, когда целый синклит авторитетов занимался там выяснением отношения публики к некоему молодому композитору, знакомому мне до мельчайших подробностей...

Лишь один из защитников этого молодого человека дерзнул связать его имя с бетховенским, и тотчас же вся клика критиков едва не растерзала по ошибке на клочки какого-то несчастливца, который первым подвернулся ей под руку. А кому-то другому милостиво посоветовали отправиться подальше лет на десять, чтобы созреть под сенью пальм.

Композиторские приемы Мессиана вполне определенны. Нам хорошо знакомо его тяготение к сопоставлению чистых кварт с увеличенными внутри аккордовых комплексов. Точно так же нам памятна его склонность к употреблению экзотических ладов и усложненных ритмов.

Правда, я отношусь ко всем подобным ухищрениям в ритмике весьма скептически: они выглядят внушительно лишь на бумаге, тогда как при прослушивании их можно даже вовсе не заметить. Так, например, произошло со мною, когда Мессиан пришел ко мне, чтобы сыграть свои «Двадцать взглядов». В это время с меня писали портрет. Я был вынужден сидеть неподвижно, сохраняя нужную позу. От этого еще сильнее обострилось мое слуховое восприятие. С нами вместе был такой отличный музыкант (того же возраста, что и Мессиан), как Альфред Дезанкло.

Одна из пьес произвела на меня впечатление необычайно ясной и воздушно светлой. «Как это прозрачно!» — воскликнул я невольно. Но Дезанкло, следивший за музыкой по нотам, моментально возразил мне: «Напротив, здесь все слишком сложно!» — «Вы шутите», — настаивал я на своем. — «Тогда возьмите и взгляните сами». И действительно, я убедился в том, что все, казавшееся мне случайными погрешностями пианистической манеры исполнения, на самом деле оказалось записанным в нотах самым тщательным образом. То были весьма дробные пунктиры и лишь наполовину слигованные доли. Все это крайне усложняло вид пьесы в нотной записи. Итак, в то время как глаз страдал, уху показалось неприятным только одно место в трехчетвертном размере, сыгранное с некоторым рубато.

Б. Г. Я так же, как и вы, считаю поиски научно точной записи рубато пустой затеей. Овчинка выделки не стоит: у чуткого исполнителя ускорение или замедление каких-либо тактов получается как бы само собою.

А.О. Аналогичные затеи наблюдаются в музыке, изобилующей переходами от одного метра к другому. Не случайно после генеральной репетиции Третьей симфонии Стравинского оркестранты жаловались: «У нас не остается времени для того, чтобы слушать и оценивать: мы заняты одним — отсчитыванием восьмушек»! Превращаясь в некий метроном, и авторы и исполнители утрачивают творческую инициативу.

Б. Г. Что вы думаете о мистических литературных комментариях, которыми Мессиан снабжает свою музыку?

А.О. На некоторых слушателей они, быть может, и воздействуют как-то. Я же восторгаюсь богатством музыкальных образов, но далеко не всегда способен разобраться в подобном их истолковании. Право, не стоит распространять на музыку наши впечатления, положи­тельные или отрицательные, вызванные этой вздорной писаниной.

Б. Г. Мессиан — этот ходячий парадокс — сам однажды охарактеризовал себя, дав одной из глав своего трактата следующее симптоматичное название: «Очарование невозможностей». Он претендует на изображение в одно и то же время как божественного, так и чувственного. Тому виною, очевидно, некоторые двусмысленные тексты, которые он извлек из книг священного писания.

А.О. Искушение было немалым. «Песнь песней» считается духовной книгой, но она же вместе с тем — любовная поэма. А описание святым Иоанном мистических экстазов показывает нам, сколько чувственности в них содержится. Думаю, что иные люди склонны к аскетизму в силу своей чувственности или, если вам угодно, сладострастности.

Б. Г. Без этого навряд ли были бы на свете аскеты...

А.О. Но мы говорим о пустяках. Творчество Мессиана ценно только потому, что его создатель наделен подлинным чутьем музыканта.