Трудно искать чёрную кошку в тёмной комнате, или грустные заметки об оперной режиссуре#6

А Питер Селларс? – в рамках Глайндборнского фестиваля он поставил на сцене ораторию Генделя "Теодора”. Вдумчивые английские критики, разумеется, стали допекать его расспросами: почему-де оратория, да зачем поставил, и вообще: "Что вы этим хотели сказать”?! Особенно много вопросов вызвал своеобразный язык жестов Селларса, во многом позаимствованный им из самых различных обрядов Востока, театра Кабуки, и так далее. На все вопросы Селларс дружелюбно отвечал, что: "На мой взгляд, опера – это метафора…
Конечно, если вы хотите ставить нечто в реалистической манере, никто не может вам это запретить. Однако во времена Генделя, как вы знаете, театр в Англии переживал далеко не самые лучшие дни – и я убеждён, что композитор,назвав своё сочинение ораторией, на деле творил некий театр в своём воображении… И я решил, что уже настало время воплотить этот опус на сцене театральными средствами”.
Мне же лично показалось, что Питер Селларс просто продемонстрировал миру, как – ничего не коверкая и не "переосмысливая”, а даже наоборот: вложив в достаточно абстрактное (и очень длинное!) музыкальное произведение близкий сегодняшнему зрителю контекст, великолепно выраженный театрально-сценическими средствами, можно создать подлинное творение музыкального театра.

Постановщикам же иного плана, с огромным рвением работающим на потребу пошлости и дурного вкуса, приходится сегодня, как это ни странно на первый взгляд, очень нелегко. Во-первых, их много – а оригинальных идей и профессионализма у таких "творцов” как раз до обидного мало; но основная причина кризиса даже не здесь.

Дело в том, что всякая выходка, противная законам театра и хорошего вкуса, действует на так называемую "невзыскательную” публику подобно наркотику, требуя с каждым разом всё большей дозировки. Но время тоже не стоит на месте: после дикого (во времена оно!) скандала по поводу участия в спектакле почти раздетой дамы, на оперную сцену явились батальоны абсолютно голых женщин; Мефистофель уже выезжал на сцену в чёрном "Шевроле Каприс Классик” (разумеется, в пику белому "Харлей-Дэвидсону” Фауста!); в "Катерине Измайловой”, после почти невинных занятий любовью главных героев на багажнике автомобиля (понятно, что тело убиенного Бориса Тимофеевича аккурат в этот багажник и загрузили!), в следующей постановке этой оперы плотским утехам под музыку Шостаковича предаётся сразу около сорока работников – причём проделывают они это с… тушами забитых свиней.

…Да, шокировать публику становится всё труднее. Настроенному на успех творцу на тяжком пути творческого поиска остаётся только одно: кромсать кружево шедевра, елико возможно, зазубренной бритвой своего таланта.
"А я так вижу!” – обиженно заявляет художник сцены (или корифей дирижёрской палочки) – и, ведомый вдохновенным отсутствием вкуса и артистическим небрежением к здравому смыслу и логике, наворачивает нелепость за нелепостью, небрежно смешивая на своей палитре "в одно целое” Римского-Корсакова с Моцартом, а Доницетти – с нижегородским лубком, щедро подмешивая туда и дешёвых балаганных трюков, и столь необходимого нынче "сексу”.

Аргумент: "А я так вижу!”, скорее всего, вряд ли послужил бы серьёзным оправданием для человека, который (руководствуясь афоризмом самого автора), отсёк нечто, на его взгляд, "лишнее” у одной из статуй Микеланджело. Наиболее вероятно, что и горячее желание "осовременить” кое-что из Достоевского или Шекспира – скажем, посредством переписывания опусов последних – не принесли бы "переосмыслителю” широкого общественного признания. А уж попытки кардинального улучшения живописи Пикассо и Ван-Гога, думается, повлекли бы за собой приговор уголовного суда.